| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск четвёртый
Сибирский дневник
Дневник - повседневная запись тех поступков и мыслей, о которых записывающий может вспомнить, не краснея.
Амброз Бирс
Алексей Тепляков
ДНЕВНИК ЧЕКИСТА СЕМЁНОВА,ИЛИ ГОЛГОФА ВОИНСТВУЮЩЕГО ТРОЦКИСТА И БЕЗБОЖНИКА
Дневниковые записи работников госбезопасности – большая редкость. Для Сибири они не известны вообще. Предлагаемые документы посвящены любопытному эпизоду внутрипартийной борьбы 1920-х гг. в сибирской провинции – попытке противостояния молодого чекиста-коммуниста натиску партийной бюрократии, рьяно боровшейся за искоренение любого инакомыслия. Публикуемый дневник оперработника секретного отделения Минусинского окружного отдела ОГПУ Дмитрия Семёнова дополнен материалами, почерпнутыми из его партийного дела 1926 – 1929 гг. и следственного дела 1935 г. Дневник 1926 – 1929 гг., сохранившийся в следственном деле, публикуется полностью, за исключением некоторых плакатных стихотворений некоего В. Надольского, которые тот записал в дневник Семёнова (почти наверняка это В.А. Надольский, изгнанный в 1920 г. за злоупотребления властью с должности заведующего Кузнецким политбюро Томской губчека; публикуемый смачно-апологетический стишок о ВЧК свидетельствует в пользу соответствующего прошлого автора).[ 1 ]
Дело Д.Н. Семёнова было одним из первых подобных в Сибири. С очень схожими обвинениями тогда же (25 сентября 1926 г.) столкнулся на заседании новосибирской окружной контрольной комиссии ВКП(б) бывший популярный партизанский командир В.П. Шевелев-Лубков: ему пришлось заплатить членством в партии за отказ раскрыть имя информатора, приславшего ему закрытые материалы – речи Троцкого и Каменева на Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б).[ 2 ]
Партия категорически не терпела каких-либо тайн от себя. И обычно её аппарату удавалось сломить своих диссидентов, заставив их каяться в заблуждениях. В случае с Семёновым произошла определённая осечка.
Дмитрий Семёнов – типичный молодой коммунист из того партийного меньшинства, которое активно размышляло над происходившими событиями, не всегда выбирая путь по течению. Поссорившись с провинциальной номенклатурной верхушкой на Урале, комсомольский функционер Семёнов оказался фактически отправлен в сибирскую ссылку. Он был человеком очень эмоциональным и общительным, сразу заводил широкий круг знакомств. В отдалённом сибирском округе, где отчаянно не хватало специалистов, жаждущего знаний Семёнова посчитали парнем развитым и вскоре взяли в ОГПУ, не особенно смущаясь прошлым. Или уже был расчёт его использовать для будущей борьбы с оппозиционерами как «перековавшегося» в чекиста?...
Семёнов для себя чётко различал позицию чекиста, обязанного разоблачать всеми способами внутреннего врага, и самоуважение коммуниста, который не может доносить на товарищей-партийцев. Но система советской политической полиции основывалась на всеобщем доносительстве (культ доноса ввёл, как известно, сам Ленин), поэтому немногие чекисты осмеливались бросать вызов сложившемуся порядку. Семёнов, не успевший должным образом «провариться» в котле ОГПУ, смог отвергнуть партийно-чекистскую практику тотального доноса.
Отторжение неугодного винтика карательной системой хорошо прослеживается в документах контрольных партийных органов. Хотя встречи Семёнова с меньшевиком Юлием Цедербаумом, племянником Мартова, были исключительно «по специальности», их использовали для политической компрометации нашего героя. Молодой заводила Семёнов без труда нашёл общий язык с юным ссыльным. При этом Семёнов был болтлив и склонен героизировать своё и без того богатое прошлое, что было зафиксировано осведомительной сетью окружного отдела ОГПУ.
Семёнов яростно и бескомпромиссно защищал своё право коммуниста иметь собственную точку зрения и на политику партии, и на поведение её вождей. С ним долго возилось руководство окружкома, специально приезжал из Новосибирска видный работник Сибирской краевой контрольной комиссии А.Н. Грецов. Контекст дневниковых записей свидетельствует в пользу того, что в Минусинском окружном отделе ОГПУ у Семёнова имелись единомышленники, хотя, возможно, это было лишь интуитивное ощущение опального чекиста, подвергнутого остракизму в среде сослуживцев и потому фиксировавшего любые знаки нейтралитета или доброжелательства. Определённый либерализм, немыслимый для 1930-х гг., проглядывает и в политике окротдела ОГПУ: у арестованного Семёнова оставили оружие, обыски проводили спустя рукава, проверку нахождения арестанта в камере не осуществляли.
Наличие потенциальной оппозиционной группы вокруг молодого чекиста, активного коммуниста и популярного комсомольца Семёнова крайне тревожило власти. И методы давления на непокорного товарища по партии, активно к тому же вёдшего разговоры о материальных привилегиях начальства, не отличались щепетильностью – его переписка перлюстрировалась, а для дополнительной компрометации были использованы истории с давно снятым выговором и погибшим ещё в первую русскую революцию отцом – якобы эсером, которого Семёнов просто не помнил. Из зафиксированных автором дневника разговоров с функционерами компартии видна их абсолютная нетерпимость и желание морально раздавить неожиданного диссидента.
Зафиксированная в ряде документов бескомпромиссность молодого партийца не может не внушать уважения. Но последующие месяцы привели Семёнова к мысли о необходимости формально признать свои ошибки и вернуться в ряды ВКП(б). Для таких общественно активных и идеологически фанатичных людей состояние политической смерти, наступавшей после расставания с правящей партией, было невозможным. В итоге же Семёнов нашёл себе службу, полностью соответствующую убеждениям: он занялся искоренением религии, работая в 1932 г. руководителем Хакасского облсовета Союза воинствующих безбожников, а затем подвизаясь методистом крайсовета Союза в Новосибирске. При этом он полагал совершенно нормальным делом теснейший контакт с органами госбезопасности, чьим филиалом в сущности и выступал пресловутый Союз воинствующих безбожников.
Семёнов, будучи с 1929 г. беспартийным, был однако целиком включён в советскую систему подавления инакомыслия и осознавал престижность работы в карательных органах, в которых находился столь недолго. Он постоянно встречался с видным специалистом по искоренению церкви чекистом А.И. Юрмазовым, а в 1933 г. мечтал о возвращении в ОГПУ и надеялся по протекции одного из руководителей Сиблага получить там должность уполномоченного. Однако прежнюю ненависть к Сталину и сталинцам он сохранил, одобрив выстрел Л. Николаева в Кирова.[ 3 ]
Семёнов презирал партноменклатуру, говорил, что в Запсибкрайкоме ВКП(б) «сидят бюрократы, потерявшие всякое человеческое чутьё», отказывался от посещения политзанятий. Он активно впитывал самые разные слухи, касавшиеся высшей партийной верхушки, и охотно распространял их. Работавший в Союзе воинствующих безбожников И.В. Подольский сообщал, что Семёнов в 1933 г. рассказывал ему «о крупном инциденте между т. Сталиным и Ворошиловым, в результате которого т. Ворошилов якобы стрелял в т. Сталина», а в следующем году говорил, «что на т. Сталина подготавливался теракт путём отравления, но теракт не удался и вместо т. Сталина была отравлена (его жена) т. Аллилуева». На квартире Семёнов хранил так называемое «Завещание» Ленина.
Убийство Кирова стало сигналом для арестов бывших оппозиционеров. 15 февраля 1935 г. Семёнов на допросе заявил, что хотя и не является сторонником индивидуального террора, но «не одобряя целиком действия лиц, подготовивших и совершивших теракт над т. Кировым, я всё-таки был удовлетворён тем обстоятельством, что одним членом Политбюро, вёдшим большую работу по разгрому троцкистско-зиновьевской оппозиции, стало меньше. В то время я был бы ещё в большей степени удовлетворён, если бы этот выстрел был направлен в тов. Сталина…» В 1935 г. новосибирские следователи не рискнули процитировать в обвинительном заключении резкости Семёнова в адрес сталинцев, а привели вырванные из контекста выдержки (в публикуемом тексте дневника они отмечены квадратными скобками), которые своей запальчивостью должны были подтвердить якобы террористические намерения нераскаявшегося троцкиста. Семёнов получил пять лет лагерей, смог уцелеть (возможно, за счёт сотрудничества с НКВД) и прожил долгую жизнь, здравствуя ещё в 1982 г. Его старость прошла в Москве. 21 января 1989 г. Новосибирский обком КПСС восстановил Семёнова в членах партии.[ 4 ]
Дневник рисует образ типичного развитого молодого партийца, очень ортодоксального, закалённого участием в гражданской войне и не понаслышке судящего о классовой борьбе. Семёнов страстно ненавидит «кулака» и мещанство, опасается, что самоубийство товарищи расценят как «обывательщину». Его приверженность идеям антисталинской оппозиции демонстративна: живший с Семёновым в общежитии его знакомый сообщал, что тот «не покупал портреты Сталина и Бухарина, а подбирал портреты оппозиционерских вождей… носился с этой оппозицией как курица с цыплятами».[ 5 ]
В дневнике, помимо прочего, интересны мимолётные подробности минусинского быта – автор дневника не рисковал ходить по ночным улицам без нагана и ножика. Все стороны провинциальной жизни (кроме собственно чекистской работы автора) зафиксированы на немногочисленных страницах записок. Мы видим и признанного лидера местной «комсы», бессильно отмечающего циничное дирижирование партийцами-чекистами ходом комсомольского собрания; не растерявшегося от наступившей безработицы и гордого поддержкой многочисленных друзей заводилу; человека начитанного, романтичного, переживающего чувство влюблённости, склонного к любованию природой и философским размышлениям.
Как сторонник «новой оппозиции» он избегает упоминать Троцкого – в дневнике фигурируют Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, Н.К. Крупская, М.М. Лашевич (мифическое назначение последнего комендантом Соловков – характерный штрих к слухам, сопровождавшим разгон видных оппозиционеров). В дневнике упоминается и известный авантюрист Г.И. Мясников, чьё тогдашнее заключение в томской тюрьме не было секретом для Семёнова[ 6 ] (возможно, об этом он узнал от коллег-чекистов). Слова Семёнова о передовом вооружённом отряде партии говорят о том, как оценивали себя работники ОГПУ, а фраза о том, что был бы человек, а статья найдётся – достаточно раннее отражение специфического чекистского фольклора. Характерны иллюзии автора о скором выступлении «тёмных» масс, которые сметут «сталинских термидорианцев». Потом Семёнов «признает ошибки» и покается – но только осторожно и сугубо в тактических целях. Его дневник, а также последующие поступки рисуют автора человеком, который не отказывался от своих идей, причём не только в середине 1920-х, но и в гораздо более жестокие 1930-е годы.
|
|