| |
Наш альманах - тоже чтиво. Его цель - объединение творческих и сомыслящих людей, готовых поделиться с читателем своими самыми сокровенными мыслями, чаяниями и убеждениями.
Выпуск пятый
Лев Толстой и Сибирь
Единственной мерой времени является память.
Владислав Гжегорчик
Татьяна Никитина
ДЖОН РЁСКИН И ЛЕВ ТОЛСТОЙ: ПРИГЛАШЕНИЕ К ДИАЛОГУ
Толстой был воспитан на английской литературе, не раз черпая в ней своё вдохновение. Его дневник, пожалуй, самый лучший его автопортрет, пестрит именами Шекспира, Мильтона, Байрона, Свифта, Диккенса, Теккерея. Это не просто хорошо знакомые Толстому имена. Они – его верные друзья. Он часто цитирует их, ссылается на их авторитет, пересказывает их мысли устами своих героев. Но одно имя в английской литературе он выделял с особым пиететом. Это был его современник, родившийся всего на 9 лет раньше его и умерший за 10 лет до кончины своего яснополянского современника. Их земное бытие совпало на целых 62 года! Джон Рёскин был одним из замечательных людей XIX столетия.
Слияние двух гениальных имён нам представляется не случайным. В связке Толстой и Рёскин нет даже намёка на антитезу, союз «и» играет исключительно соединяющую роль, утверждая духовное родство и тождество двух замечательных людей, стоящих на пороге нового столетия.
Долог и сложен был жизненный путь Джона Рёскина, который во многом схож с опытом великого яснополянца. В «век господства чистогана; в век господства машины над человеком» оба сходились в едином кругообразном мироощущении, вбиравшем поэтизацию патриархальной простоты, своеобразный культ «опрощения». Осмысляя свою жизнь, Толстой подкреплял истинность своих положений ссылкой на Рёскина: «Я совершил круг в своей жизни: откуда вышел, туда и возвращаюсь, чем начал, тем и кончаю. Я начал тем, что сознавал, что грешу; живя на плечах и из трудов народа и воображая, что мы можем его учить. Рёскин... говорит, что не верит в нравственность человека, не добывающего себе хлеб своими руками»[1]. Многое, что пленило Толстого в Рёскине, живёт в его «изборниках», над которыми великий яснополянец работал на пороге нового столетия.
Обращение к наследию Рёскина было логичным и закономерным. Нужен был только случай. Он вскоре представился: работа над трактатом «Что такое искусство?». В этот период Толстой штудирует Рёскина, утонченного энциклопедиста, верного последователя прерафаэлитов, с которыми был в дружеских отношениях. Многие мысли великого англичанина послужили автору трактата поддержкой его эстетических воззрений. Вражду к декадансу Толстой, как известно, обосновывал в своей религиозно-философской концепции. И в этом он, в лице Рёскина, имел единомышленника. Толстой охотно цитировал его высказывания о «ложном» и «истинном» искусстве.
Искусство, народ, история, свобода, пути уничтожения социального зла – вот мучительные для обоих мыслителей темы их философских размышлений. С конца 80-х годов в толстовском дневнике мелькают записи о чтении книг Рёскина – «читал Рёскина и очень оценил»; «превосходные мысли Рёскина»; «читал Рёскина об искусстве, хорошо»... Рёскин близок Толстому исповедальностью своего тона, своей идеей индивидуалистического самовоспитания. Здесь смело можно говорить о братской близости двух религиозных художников.
В 90-е годы Толстой пришёл к мысли о необходимости донести мысли Рёскина до русского читателя, и вскоре, в 1898 году, на русском языке появился трактат Джона Рёскина «Воспитание. Книга. Женщина» с толстовским предисловием. Формирование своеобразной «полки» Рёскина в яснополянской библиотеке писателя ускорилось с намерением Толстого включить его высказывания в знаменитые толстовские «изборники»: «Мысли мудрых людей», «На каждый день», «Круг чтения» и «Путь жизни».
Всего в яснополянской библиотеке Толстого сохранилось семь изданий сочинений Джона Рёскина на русском языке (не считая дубликатов) и шесть – на английском. Среди русских изданий уже упомянутая «Воспитание. Книга. Женщина», а также «Избранные мысли Джона Рёскина», кроме того, «Искусство и действительность», «Лекции об искусстве», «Последнему, что и первому. Очерки по рабочему вопросу», «Последнему, что и первому. Четыре очерка основных принципов политической экономии».
И русские, и англоязычные издания британского мыслителя испещрены многочисленными пометами Толстого. Можно предположить с большой долей уверенности, что творчество Рёскина во всех деталях было известно Толстому. Не случайно книги Рёскина в последние годы жизни писателя составляли, пожалуй, самое любимое его чтение.
Следует отметить, что в толстовских знаменитых «изборниках» высказывания Рёскина занимают самое почётное место среди ареала других выдающихся людей. Собственно, и сам писатель в 1906 году применительно к «Мыслям мудрых людей» отмечал это: «Больше всего из Рёскина»[2]. То же самое подтверждает и бесхитростная статистика. В «Путь жизни» Толстой включил 13 фразем Рёскина; в первые два тома сборника «На каждый день» – 30; в первую и вторую книги «Круга чтения» – 87; в сборник «Мысли мудрых людей» внесено рекордное количество – 128 (!). В общей сложности Толстой использовал в своей работе 258 высказываний своего английского единомышленника. И это ещё не всё. Ведь общеизвестен факт, что в иных случаях Толстой не ставил под цитируемой максимой подписи, тем самым как бы полностью идентифицируя себя с автором.
Таким образом, Джон Рёскин оказался, пожалуй, одним из самых близких единомышленников Льва Толстого среди мыслителей мира, и потому самым охотно цитируемым. И поэтому мысли Рёскина живут в книгах Толстого какой-то особенно полноценной жизнью.
Но что же всё-таки заставляло Толстого так неуклонно и целеустремлённо следить за наследием выдающегося английского мастера? Что заставляло его читать книги о нём – «День рождения Рёскина», «Рёскин и Библия» на английском языке? Что же так тщательно он подчёркивал своим карандашом в книгах Рёскина, которые появлялись в его яснополянской библиотеке?
Попытаемся проанализировать «избранность» рёскинских сентенций, отобранных самим Толстым, поразмышляем над тем, что же в них созвучно мыслям великого яснополянца, а что, возможно, вселяло сомнение. Любопытен и выразителен такой факт: из 160 рёскинских максим Толстой выделил 90, большинство из которых в той же редакции «перекочевали» на страницы его антологий. 90 подчёркнутых цитат! Безусловно, красноречивое число, лишний раз убеждающее нас в том, что Толстой упивался мыслями Рёскина, которые были для него словно бальзам. Он чувствовал в словах англичанина страстность и остроту, отточенность, иронию и блеск. Он ощущал в них, возможно, особый драматизм. Ведь слова Рёскина посрамляют могущественных и несут всем поверженным надежду и душевную отраду.
Нам представляется более чем уместным привести несколько самых характерных рёскинских изречений, отмеченных Толстым.
«Никогда не ищите удовольствий, но будьте всегда готовы находить во всём удовольствие. Если ваши руки заняты, а сердце свободно, то самая ничтожная вещь доставит вам... удовольствие, и вы найдёте долю остроумия во всём, что услышите. Но если вы обратите удовольствие в цель вашей жизни, то настанет день, когда самые комические сцены не вызовут у вас истинного смеха». Не правда ли, изречение «звучит» по-толстовски? Схожесть в мироощущении очевидна у обоих религиозных писателей. С трепетным пиететом Толстой переносит без каких-либо изменений эту максиму в свою антологию «Мысли мудрых людей».
Анализируя следующую сентенцию, поражаешься редкостным совпадением взглядов Рёскина с воззрениями Толстого и ещё раз убеждаешься, почему именно он привлёк внимание яснополянца: «Мы охотно говорим о книге: “Как же хороша! В ней именно то, что мы думали!”, тогда как нам следовало бы говорить другое: “Как это удивительно! Я никогда не думал так прежде, а между тем, это совершенно верно, и если тут есть кое-что не совсем для меня ещё ясное, то я надеюсь со временем понять и это”. Ведь вы обращаетесь к автору за его пониманием, а не для того, чтобы встретить своё» [Толстой 1928-1953: 40, 140].
Пафос преодоления, жажда движения заставляла самого Толстого не раз «взбираться по голым скалам», и фраза Рёскина, высказанная им по этому поводу, казалась ему чрезвычайно симпатичной: «Никогда путь к доброму знанию не пролегает по шелковистой мураве, усеянной лилиями; всегда человеку приходится взбираться по голым скалам» [40, 213].
Изречений Рёскина, в буквальном смысле «рифмующихся» с толстовскими мыслями, не так уж мало. Одна из них, лаконичная по форме и безупречная по смыслу, была процитирована Толстым в его своде мыслей: «Результаты ваших дел оценят другие; ваши намерения знаете вы одни; нам же важно знать, было ли сердце ваше чисто и правдиво» [40, 172].
Толстого, в мыслях британского философа, конечно же, привлекал его мощный анализ, свойство его критического ума. Но не только это. Для Толстого, приверженца «умного сердца», добрая душа Рёскина, дающая возможность проникать вглубь рассматриваемых явлений, значила гораздо больше, чем его рассудочный ум.
Парадигма мира для обоих мыслителей заключалась в дуалистическом соединении божественного с человеческим. В их понятие о мире входило осмысление и человеческого феномена как божественного начала. Человек, в их понимании – это соединение духа с природой, где идея нравственности является основополагающей.
Рёскин, как и Толстой, не мог не предчувствовать грядущих экологических катастроф, связанных с грубым вторжением человека в мудрую субстанцию природы. Он гневно писал: «Когда же, наконец, будет считаться победой не опустошение полей, а возделывание бесплодных земель, не разрушение сёл, а постройка их» [40, 445]. И ему, словно Эхо, вторил Толстой: «Разрушаем миллионы цветов, а жизнь одного репья дороже многих дворцов»[3].
Поражает удивительное тождество мыслей двух великих людей. Для Толстого мысли Рёскина оказались в наибольшей степени созвучными своим. Сила их притяжения заключалась в духовном родстве. Что же, всё-таки, привлекало Толстого в высказываниях Рёскина? Он увидел в них не стилистические упражнения, а практические советы, как жить лучше. Его не могли не привлечь синтез деловитости и прекрасного, пафос утверждения, простота стиля и идей. В англоязычных изданиях Рёскина Толстой также настойчиво подчёркивал созвучные ему темы: искусство, нравственность, война, спасение земли, труд, добро... Но проблемы эти не группируются в какие-то определённые блоки, а находятся как бы в свободном полёте.
Итак, из только что отмеченных слагаемых, выстраивается Рёскиным достаточно стройная картина мира, столь понятная Толстому. Между этико-философской концепцией яснополянского мыслителя и размышлениями британского пророка – адекватность, близость несомненная. Поражает даже схожесть в стилистике, дидактизме, ритме максим обоих мыслителей. Не случайно, многое, аналогичное «Избранным мыслям» Рёскина, включается затем в толстовские сборники «Круг чтения», «Мысли мудрых людей» и другие издания.
Лев Толстой страстно хотел, чтобы мысли Рёскина «проникали в большую публику», так как он относится к редким людям, способным «думать сердцем», и потому думает и говорит то, что «сам видит и чувствует, и что будут думать и говорить все в будущем». Вот такую важную «сейсмографическую» роль Толстой отводил Рёскину.
Для позднего Толстого, как известно, неизбежен был, в частности, резко отрицательный взгляд на элитарное искусство, и столь же неизбежен взгляд на искусство народное, как на истинное. Как близки в этом отношении мысли Рёскина мыслям Толстого. Основная идея многолетних эстетических размышлений Рёскина, в сущности, та же, что и у Толстого. Рёскин был, пожалуй, первым европейцем 19-го столетия, который открыто и мужественно заявил: «Искусство – показатель нравственности», «искусство страны, какое бы оно ни было, служит критерием её этического состояния». Толстой высоко ценил Рёскина за его идею «христианского искусства», за идею главенства нравственной силы в искусстве.
Многие мысли Рёскина Толстой использовал для выражения своих эстетических взглядов. Свою вражду к декадентской культуре Толстой охотно обосновывал религиозно-этическими аргументами, доводя их порой до абсурда. И здесь он в лице Рёскина имел своего надёжного единомышленника, охотно, как мы знаем, цитируя его изречения о «ложном» и «истинном».
Для обоих творцов крайне важна была и искренняя, бескорыстная самоотдача мастера в искусстве. В первом выпуске «Избранных мыслей» Рёскина Толстой особо выделяет фразу: «В литературе, в искусстве, в религии всё, делаемое за деньги, отравлено»[4]. Рёскин называл себя тори, консерватором и обличал многие пороки с позиций крестьянина, как и сам Толстой, считавший себя «адвокатом 100-миллионного крестьянства». Поэтому власть денег для них обоих – величайшее зло, источник революционных выступлений, которые всегда насильственны, а потому и иррациональны.
Закономерно, что читая, например, произведение Рёскина «Искусство и действительность», Толстой не мог не выделить мысль об искренности – непременном и важном признаке подлинности искусства. Ведь и для Толстого проблема искренности автора, творца была одной из самых важнейших в искусстве.
Красота, по мнению Рёскина, нравственна и жизнерадостна. Рёскинский нравственный идеал жизнерадостной красоты отвечал самым заветным нравственным представлениям Толстого, создателя ликующей от счастья Наташи Ростовой, и соответствовал сути «нравственного закона», в основе которого преклонение перед чистотой сердца и свободой души, ибо благородное сердце человека – источник искренности, радости и доброты. Мир «благородных чувств» с точки зрения этих великих людей противопоставлялся «здравому смыслу» утилитаризма.
Итак, красота – нравственна. Так категорично заявлял об этом Рёскин. Именно поэтому он не уставал учить людей наблюдать и понимать природу, этот высший образец истинной красоты, красоты нравственной и воспитующей. Вспомним в этой связи страстное и непреходящее желание Толстого «перелить в другого свой взгляд при виде природы», вспомним его многие, наполненные философским смыслом пейзажи. И, по сути, на ту же тему Толстой включил мысль Рёскина в «Круг чтения»: «Свой талант нельзя продавать. Продавая его, вы одновременно становитесь повинны... и в проституции. Вы можете продавать свой труд, но не свою душу» [40, 606].
Но вот любопытная деталь: при постоянном обращении к чтению Рёскина, настойчивом его цитировании, в диалогах, чему свидетельство – записи Маковицкого, в своём знаменитом трактате об искусстве, Толстой ни разу не упомянул имени Рёскина. Что это? Несогласие с теми или иными позициями? Или неизбежный эффект взаимоотталкивания однородных «полюсов»? Современники, естественно, не могли пройти мимо этого парадокса. Своему английскому переводчику и биографу Э. Мооду Толстой на этот счёт ответил так: «Не сделал этого потому, во-первых, что Рёскин приписывает особенное нравственное значение красоте в искусстве, и, во-вторых, что все его сочинения, богатые глубиной мысли, не связаны одной руководящей идеей»[5].
Думается, однако, этим парадоксом проблема не могла быть разрешена. Ведь что касается примата нравственности в искусстве, то оба художника были в этом вопросе максималистами. Скорее, пожалуй, ответ можно найти в более широком аспекте расхождений двух великих людей. Принимая многие идеи Рёскина, Толстой, тем не менее, критически оценивал ортодоксальные элементы его системы. В одном из писем тому же Э. Мооду, писатель отмечал, в частности, постоянную зависимость мышления Рёскина от некоторых догматов церковно-христианского мировоззрения. А этого Толстой никак не мог принять. Но при этом, он сам же делал вполне искренне такую оговорку: «Не думайте, чтобы я денигрировал деятельность этого великого человека, совершенно верно называемого пророком. Я всегда восхищаюсь и восхищался им, но я указываю на пятна, которые есть и в солнце»[6].
Но были ведь не только «пятна» на Рёскине. Было и «солнечное» сияние, заключённое в силе его любви к добру, к идее христианства. Тяготение к буколическому миру души, страсть к деревенской простоте, ненависть к цивилизации с её непредсказуемыми технократическими процессами – всё это присутствовало в Рёскине и притягивало к нему Толстого. Многие мысли Рёскина о Боге, душе, цивилизации заставляли Толстого поражаться интуитивной зоркости и проницательности великого британца, заставляли восторгаться его утончённой духовной организацией, особым чутьём, смогшим в чём-то предвосхитить социально-экономическое развитие последующего времени.
Итак, оба великих гуманиста XIX века в главном всегда оставались едины. Не случайно Джон Рёскин в одном из своих писем отмечал, что никто в мире так не понимает его, как Толстой. Оба они остро ощущали трагизм тех противоречий, который нёс особый фаталистический XIX век: угнетение, урбанизацию, экологические катастрофы, и оба мужественно боролись за душу человека.
Рёскин умер в 1900 году, в новом столетии. Он, как и Толстой, любил природу, обожал горы. А ещё, как истинный шотландец, любил море, которое было не мыслимо без образа корабля, символа красоты и интеллекта человека. Да, и сам он, был подобен красивому кораблю, смело и победно идущему навстречу опасностям в огромном, открытом житейском море.
Таким был Джон Рёскин – «образованнейший и утончённейший человек своего времени», – как сказал о нём великий русский писатель, и который был одним «из замечательнейших людей не только Англии и нашего времени, но и всех стран и времён». И таким видел его, открывая для себя и русского читателя, Лев Толстой. Это был его духовный сподвижник, которого яснополянский мыслитель ставил в один ряд с Кантом и Вольтером, а о его великом авторитете как-то шутливо заметил: «С Рёскиным спорить трудно… у него одного больше ума, чем у всего английского парламента».
А незадолго до смерти, 28 августа 1908 года, Толстой сказал: «Теперь нет таких писателей, которые стояли бы головой выше всех (Рёскин), как было в конце прошлого столетия…».
К этой замечательной фразе великого яснополянца, кажется, добавить больше нечего, кроме, пожалуй, одного – имени самого Толстого.
Ясная Поляна
|
|